Имантc Ланцманис. Цветы на Голгофе

Наше знакомство началось в Рундальском дворце и продолжилось два месяца спустя в стенах Латвийского Национального художественного музея. Там 11 ноября 2022 года, в присутствии президента Латвийской республики, премьер-министра, двух рижских архиепископов — Римской католической и Лютеранской церкви, а также многочисленных гостей, состоялось торжественное открытие большой персональной выставки классика латышской живописи, художника, искусствоведа Имантса Ланцманиса. Картины на исторические и библейские сюжеты, портреты современников и давних предков, изысканные натюрморты, рисунки рыцарских гербов… Огромная жизнь, в которой так много всего сошлось, что невольно засомневаешься: неужели это все один человек?

Тут и многолетняя эпопея по возрождению Рундальского дворца, и сложные многофигурные полотна, — на некоторые из них ушло три, четыре, а то и пять лет, — и солидные, увесистые фолианты, в которых подробно и обстоятельно запротоколированы все этапы восстановления дворца герцога Бирона. Нет, конечно, Ланцманис был не один. С самого начала рядом была его жена и соратница, разделившая с ним в полной мере бремя забот, художница и реставратор Иева Ланцмане (1943–2004). Он всегда мог рассчитывать на поддержку своей сестры Лаумы, взявшей на себя часть обязанностей по поддержанию дворца и воссозданию старинного сада. Конечно, Ланцманису повезло: его окружали талантливые люди, преданные, любящие женщины. Перед ним должно было робеть начальство. В нем всегда чувствовался человек другой породы, другого круга и времени.

Лицо и время

Я рассматриваю его фотографии 60-х, 70-х годов. На самом деле он не очень с тех пор изменился. Нервное красивое лицо, благородный профиль, учтивый, насмешливый взгляд, ухоженные усы. В молодости носил бородку… Ему идут парадный фрак и белый пластрон. Легко могу представить его где-нибудь в салоне герцогини Германтской или в компании со Сваном и Одеттой де Креси. Недаром самыми любимыми его книгами в юности были тома «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста.

По сути, Ланцманис сам всю жизнь занят этими «поисками». Даже в советские времена, когда еще был студентом Академии художеств, где всех учили в соответствии с канонами соцреализма, он рвался в другой мир. Интересно, что это не был поп-арт или абстракционизм. А ведь, в сущности, до них было рукой подать, несмотря на железный занавес, отделявший Латвию, как и весь Советский Союз, от остального мира. Что и сделали многие сверстники Ланцманиса, увлекавшиеся именно этим.

Но только не он! Кажется, он так и остался со своей лупой и кисточками среди старых фламандцев и галантных французов, приговорив себя к очень подробной, неспешной и тщательной живописной манере. Инстинктивно ему хотелось научиться делать то, что разучились делать другие: заново открыть и освоить давно утраченные секреты классического искусства. В этом смысле Ланцманис даже не «продолжатель традиций», как о нем принято писать в монографиях и учебниках. Он их создатель и интерпретатор.

В пространстве своих полотен он по крупицам воссоздает хрупкий, утраченный, ускользающий мир. Иногда возникает полная иллюзия, что это и есть старинные подлинники. Как, например, пейзаж Риги начала 1700-х годов. Как он тут оказался? Почему? Оказывается, юношеская работа времен его ученичества в художественной школе Розенталя. Как и портрет отца, написанный в традиционной реалистической манере и знакомой коричневой гамме, как тогда было принято.

И тут же под ним, из золотой рамы, на нас смотрит лицо из другого времени, из другого музея, другой реальности. То ли миниатюра Тинторетто, то ли крошечный неизвестный Тициан? Но нет, это тоже Ланцманис.
 

Однажды на улице Суворова

Есть на выставке и его знаковая работа 1971 года — «Улица Суворова». Теперь это Marijas iela. Но старое название осталось на картине как привет из нашего общего советского прошлого. И эти короткие женские платья по моде начала 70-х годов. И летние плащи нараспашку, и мопед, припаркованный перед подъездом, и смазанные лица, будто снятые в движении на старенький фотоаппарат «Зенит», подарок отца, верный спутник во всех путешествиях и прогулках. Мгновение, которое больше никогда не повторится. Солнечный блик утраченного времени, навсегда застывший на полотне. Спрашиваю Имантса Николаевича, связано ли что-то для него личное с этой улицей.

— Нет, ничего особенного. Мы просто жили там тогда. Как правило, из Академии художеств я возвращался пешком или на троллейбусе. Но каждый раз замечал, что в час заката там удивительный предвечерний свет, который идет со стороны вокзала. И тогда вся улица становилась как бы пронизанной контрастным освещением, делавшим фасады в стиле модерн особенно графичными. Это потом выяснилось, что моя картина была созвучна новейшим художественным течениям — фотореализм, гиперреализм. Я и понятия о них не имел. Просто захотел поймать движение, уловить игру света. На самом деле новейшее искусство меня совсем не интересовало. Конечно, я понемножку всего попробовал, но потом сказал себе: как же это скучно! Мне не подходила какая-то одна готовая формула, которой надо следовать, чтобы тебя узнали. Мне нужен был собственный мир, который я сам создаю, который меня увлекает. Для меня картина готова, когда я могу войти в нее и там остаться жить. Вот что важно. Полотно для меня не результат каких-то манипуляций, а просто выражение моих страстей, моей жизни.

Историческая живопись как самотерапия

Он и потом будет стараться «остановить мгновенье», как это было принято у старых мастеров. Отсюда на выставке такое количество пейзажей и натюрмортов со своей тайной символикой, с закодированными шифрами, с этими никогда не увядающими цветами, которые потом перекочуют на его большие полотна. На одном из них он даже сам изобразит себя, собирающим красные маки. Цветы поминовения миллионов погибших на фронтах Первой мировой войны. «Галицкая голгофа». Его тема и боль. История, которую Ланцманис ощущает своей судьбой, прожитой и осмысленной в пространстве восьми полотен, посвященных Первой мировой войне. «Моя самотерапия», — скажет он с грустной усмешкой.

Нет, он не пытается излечиться от прошлого, но хочет взглянуть на груду из штыков и тел, на всех живых и мертвых, выстроившихся в живописные пирамиды и композиции, с какой-то астральной, невиданной высоты. Это взгляд из вечности. Взгляд философа с удочкой, проплывающего в лодке мимо поверженных и затонувших памятников-истуканов. Или взгляд случайного прохожего, элегантного господина в костюме c тростью, рядом с обелиском, где высечено «In memoriam mortui 1905-1906».

Он все время присутствует на втором, третьем плане. Его надо еще отыскать в многофигурных, затейливых композициях. И тем не менее фигура художника придает каждому полотну какую-то философичную глубину и вневременность. Словно бы среди действующих лиц есть тот, кому суждено все это запечатлеть, осмыслить, сохранить.

— Я закончил цикл в 2011 году. Фактически он стал отражением моих глубоких детских фобий, уходящих своими корнями во времена Второй мировой войны. Мне было три года, когда мама увезла меня в деревню к бабушке, думая, что там будет спокойнее, чем в Риге. Это был июль 1944 года. А мы попали в самое пекло, прямо под обстрел немцев и русских. Как раз на той стороне реки Лиелупе, где мы жили, стояли немецкие войска, а на противоположном берегу — Красная армия. В результате попадания снаряда половина бабушкиного дома сгорела. Я все это хорошо помню до сих пор. И в какой-то мере эти картины помогли мне освободиться от тягостных воспоминаний детства.

Вторая часть цикла посвящена революции 1905 года, которую я, разумеется, не застал, но она тоже давала немало поводов для раздумий. С одной стороны, все очевидно: угнетенные латыши ненавидели своих угнетателей, большинство которых составляли немецкие бароны. Натравливаемые революционерами и агитаторами из числа социал-демократов, крестьяне шли поджигать родовые замки, усадьбы, дворцы. Но та немыслимая, звериная жестокость, с которой это делалось, ничего хорошего не сулила и ни к чему хорошему привести не могла. Так получилось, что написание этого цикла совпало с очень сложным для меня временем в музее. Работа растянулась на четыре года. Я работал урывками. Но теперь, кажется, мне стал доступен более философский взгляд на события 1905 года и на Первую мировую войну.

Брат на брата

Ланцманиса волнует вопрос расчеловечивания людей. В какие моменты в человеке просыпается зверь? Как это происходит? Почему? Неожиданно заговорили о Брусиловском прорыве, считавшемся долгие годы одной из самых героических страниц в российской истории ХХ века. В учебниках «прорыв» обычно преподносят как образец мужества и самоотверженности русского воинства.

— А вы знаете, сколько там полегло солдат с 4 июня по 20 сентября 1916 года? — спрашивает меня Ланцманис голосом экзаменатора.

— Тысяч сто? — говорю я, ужасаясь названной цифре.

— По одним подсчетам, 1,5 миллиона человек, а фактически — 3. Вот цена этого героического прорыва. Там одна только цифра русских потерь составляла никак не меньше 1500 000 людей. А еще были немцы, австрийцы... Сам Брусилов был недоволен результатами компании. Прорыв, названный его именем, привел к катастрофическому падению боевого духа в армии, а в конце концов послужил толчком к русской революции. Все это очень трагично.

Я смотрю на картину, где люди с одинаковыми лицами, но в разной униформе, целятся друг в друга. А полотно рассекает ровно пополам трассирующая пуля, летящая навылет и сражающая всех наповал. И два похожих герба с орлами — русский, двуглавый, и германский, и две похожих руки — одна в русской солдатской гимнастерке, другая в немецком мундире, заряжают свои ружья, чтобы стрелять, калечить, убивать...

Поразительно, как эти полотна «звучат» сегодня, когда в центре Европы снова полыхает война. Другое обмундирование, другое оружие, но ключевая мизансцена не изменилась за эти сто с лишним лет: все так же брат идет на брата, все так же чья-то рука нажимает курок, чтобы лишить кого-то жизни.

Смертью смерть поправ

Спрашиваю, верит ли Ланцманис, что художник может повлиять на ход истории? И чего стоят эти предостережения и воззвания, если их никто не хочет слушать.

— Думаю, что талантливое слово и сильные образы способны повлиять на воображение людей, заставить их задуматься. Но это никогда не было моей целью. Для меня картины — это средство самовыражения. Когда я их пишу, то освобождаюсь от каких-то своих печалей и тягостных раздумий. То же самое касается, например, моего пасхального цикла. Каждый год весной мы празднуем и славим Вечную жизнь, дарованную нам Господом. И для меня было очень важно, что эту библейскую историю я смог пропустить через себя. Конечно, есть великие мастера Возрождения и их произведения, в которых запечатлена вся история последних дней Христа. Но мне было важно рассказать ее своими словами, поместив ее в латвийский пейзаж, запечатлеть моих соотечественников, максимально приблизить библейских героев к сегодняшнему дню.

Их пасхального цикла картин Ланцманиса особенно выделяется «Голгофа». Удивительное полотно — по атмосфере какого-то будничного горя. И это бледное весеннее небо, и едва прогретая земля, на которой сидят бедно одетые люди крестьянской наружности. Они чего-то ждут, о чем-то тихо говорят между собой. То ли не видя, то ли не желая видеть у себя за спиной три креста, сбитых из свежеструганных досок. Один только художник смотрит снизу на распятого Христа, в вместе с ним еще две женщины в чепцах, явно шедшие мимо. В этом контрасте будничной смерти и какого-то разлитого в воздухе спокойного равнодушия природы, людей, неба есть что-то необъяснимо брейгелевское. Смирение перед неизбежностью — и благодарная нежность за первую траву, за скромные лесные цветочки, за теплое дыхание весны, которое даже в такие страшные минуты наполняет душу счастьем и покоем.

— Я очень долго избегал писать «Голгофу». Там слишком много патетики, много воздетых рук и скорбящих поз. Меня отвращала идея подробного изображения смерти. Но я постарался отодвинуть саму Голгофу максимально далеко от зрителя, заслонив ее фигурами других людей.

А большая группа слева — моя вольность. Я там изображаю учеников Христа, которые были с ним на Тайной вечере. Но из Евангелия мы знаем, что на казни Учителя они не присутствовали. У меня на картине они как бы совсем из другого мира. Христос уже не смотрит на них. А им не дано видеть, что происходит у них за спиной. Они не видят Голгофу, погруженные в себя и свои раздумья. Две параллельные реальности на фоне весны и возрождения.

Королевские дубы Латвии

И, конечно, дубы, великие дубы Латвии! Природные памятники духа и силы. Им посвящено пять полотен Ланцманиса. Огромные, кряжистые, они буквально излучают вековую мощь и магическую силу. Недаром многие из них носят титул королевских или царских. По легенде, под ними обязательно сиживали или Карл XII, или Петр Первый. Ланцманис, как музейный директор, знает, что такие истории всегда привлекают туристов.

А еще — там на ветвях живут привидения. Как ни странно, в истории мировой живописи не так много изображений привидений, духов. В этом смысле Ланцманис точно первооткрыватель. Его привидения опутывают прозрачной паутиной столетние дубы на фоне ясного дня. Это не ночные кошмары, которые терзали английских романтиков, а скорее, незримые духи, которые населяют латышские леса и с которыми у самого художника налажен, похоже, самый прямой, опосредованный контакт.

Портрет жены

Я это почувствовал, когда мы впервые встретились с Ланцманисом в Рундальском дворце. В 2018 году он оставил пост директора, который занимал 42 года. Мы не говорили об этом. Но для человека, отдавшего музею почти всю жизнь, пережившего там и закат советской эры, и лихолетье 90-х, и турбулентные нулевые годы — этот уход не мог не быть драмой. Но высота и благородство его натуры как раз и проявились в том, что он не стал цепляться за директорское кресло и привилегии. Все, что мог, и даже больше, сделал. Теперь черед молодых.

И тем не менее с Рундальским дворцом у него сохраняется особая связь. Ланцманис воспринимает его как живое существо со своими настроениями, состояниями, отношениями. В этом смысле для него идеальным камертоном всегда была его покойная жена Иева. Как чуткая женщина, она чувствовала эти тайные вибрации, может быть, даже точнее его.

На выставке в Художественном музее есть ее портрет в красном домашнем халате и с полотенцем на голове. Для Ланцманиса, человека очень воспитанного и предельно закрытого, этот непарадный портрет жены — жест довольно неожиданный и по-своему откровенный. Он как будто приоткрывает дверь в другую свою бывшую жизнь, скрытую от посторонних взглядов.

И в грустных глазах Иевы, смотрящих на нас без формальной улыбки, а с каким-то насмешливым, усталым спокойствием, можно при желании прочитать историю их брака, где их всегда было трое — он, она и... дворец. И эта вечная стройка, и вечная глина под ногами, и бесконечные поиски денег, которых никогда ни на что не хватало. Жизнь на юру, на ветру, на краешке чужой дворцовой роскоши, которая никогда не будет им принадлежать, но на которую ушла вся жизнь, вся молодость, все отпущенные силы и таланты. Ведь Иева тоже была художница. И подавала, как говорят, большие надежды. Но судьба распорядилась так, что свои лучшие годы она проведет, по сантиметру отвоевывая у вечности и спасая от гибели Рундальский дворец. Был ли это ее осознанный выбор? Или вынужденное решение? Или просто так сложились обстоятельства, которые нельзя было изменить?

Мне неловко задавать эти вопросы Ланцманису. Понятно только, что Иева стоически приняла и разделила с мужем все бремя его дворцовой эпопеи. Ушла рано, в 61 год. В памяти осталось несколько ее крылатых фраз, которые он любит цитировать. Например, «дворец не улыбается». Иева это чувствовала, как никто. И, конечно, старалась сделать все, чтобы в это пространство, построенное когда-то в том числе и для красивых праздников, вновь вернулась жизнь.

«За верность и ревность»

На выставке в режиме нон-стоп идут хроникальные кадры разных приемов, балов, презентаций. Мелькают первые лица государства, персонажи светской хроники, музыканты, артисты... В какой-то момент на экране появятся и наследники бывших владельцев, пра-пра-правнуки герцога Бирона. С нынешним главой семейства, Эрнстом Иоганом Бироном, Ланцманис дружен. Они почти ровесники. Оба дети войны. Оба настоящие аристократы. Один по рождению и титулу, другой — по духу и самовоспитанию. Но как прихотливо пересеклись их линии жизни! Как причудливо складываются звезды, режиссировавшие их судьбу! И призрак знаменитого дворца, маячащий у них за спиной, и нынешняя выставка в Художественном музее, где на одной из стен еще остаются две пустые рамы — две картины, которые ждут своего часа, — все это на наших глазах складывается в прекрасную рыцарскую сагу о «доблести, о подвигах, о славе».

Недаром одним из увлечений Ланцманиса всю жизнь была геральдика и старинные дворянские гербы. А гордый девиз последних владельцев Рундальского дворца графов Шуваловых «За верность и ревность», красующийся на фасаде дворца, — это как будто и про него самого.

Сергей Николаевич/«Открытый город».

Фото: из личного архива Иманта Ланцманиса
 

Комментировать